К 100-летию Николая Заболоцкого
7–го мая исполняется сто лет со дня рождения Николая Заболоцкого – замечательного поэта, человека очень тяжёлой судьбы, многие строки которого стали классическими. И что интересно – часто не самые лучшие его строки. Этой парадоксальной его славе и творческой биографии Заболоцкого в целом посвящена сегодняшняя передача, которую подготовил Владимир Анзикеев.
Во второй половине двадцатых годов в Ленинграде возникло литературное объединение с необычным названием: ОБЕРИУ. Расшифровывалось это название как «Объединение реального искусства», но с реализмом ОБЭРИУ, в сущности, ничего общего не имело. Просуществовало оно недолго (пять лет), и за этот период обериуты не смогли выпустить (правда, по не зависящим от них причинам) ни одного сборника своих произведений. ”Ванна Архимеда” (так называлась подготовленная к печати антология) увидела свет лишь спустя шесть десятилетий, во времена «перестройки».
Однако влияние, которое обэриуты оказали (и продолжают оказывать) на русскую литературу, колоссально. И не только на русскую. Имя Даниила Хармса, например, знают во всём мире, и его блестящие абсурдистские миниатюры переведены на десятки языков. Хармс, как почти все близкие к ОБЭРИУ великолепные поэты и прозаики (назовём здесь прежде всего Александра Введенского и Николая Олейникова), погибли в сталинские годы. А вот Николай Заболоцкий, пройдя лагеря и ссылку, пережил не только Сталина, но и долгий период официального замалчивания. Он ещё при жизни стал признанным классиком советской поэзии.
Николай Алексеевич ЗаболоТский (ЗаболоЦким он станет лишь в 1925 году) родился 7–го мая (24–го преля по старому стилю) 903–го в семье агронома, под Казанью. Детство его прошло в маленьком городке Уржум, куда отец был назначен управляющим земской фермой (после революции это будет восприниматься, как принадлежность к классу эксплуататоров). Там же будущий поэт поступил в реальное училище, которое закончил уже после революции.
В 21–м году после короткого пребывания в Москве восемнадцатилетний Заболоцкий приезжает в Петроград – поступать в педагогический институт. Питер встретил его разрухой и запустением. Население города уменьшилось вдвое с довоенных времён. На улицах не было не только автомобилей, но и лошадей: съели за годы гражданской войны. И только редкие трамваи скрипели и громыхали на поворотах. Воцарившееся безмолвие придавало облику Петрограда поистине трагическое очарование. Не работали заводы, но не дымили трубы: воздух был ясен, и пахло морем. Какое-то подобие свободы ещё существовало, и первая половина двадцатых годов стала временем невероятного творческого подъёма. Правда, Заболоцкому, ставшему студентом, поначалу было не до стихов. Стипендии не хватало, и он по ночам подрабатывал грузчиком в порту. В пединституте было много поэтической молодёжи, но большинство тяготело к эстетскому декадентству, поэтому Заболоцкого с его грубоватой ясностью поэтического слова сначала воспринимали как неотёсанную деревенщину. Однако потом отношение к нему изменилось. Заболоцкий тяготел к модернизму. За годы студенчества он посетил множество поэтических вечеров, познакомился со многими молодыми поэтами, но не нашёл никого интереснее Даниила Хармса, в которого буквально влюбился. Хармс познакомил его со своими поэтическими единомышленниками. Так возникло ОБЭРИУ. Обэриутов – очень несхожих меж собой поэтов – объединяло стремление постичь через поэзию глубинную сущность конкретных предметов и явлений, в которой проявляется всё многообразие жизни. Но представление об этой сущности у каждого было своё. Да и внешне обэриуты очень сильно отличались друг от друга. Заболоцкий – плотный, румяный, круглолицый, ходил в потёртой гимнастёрке и грубых солдатских ботинках с обмотками (после учёбы он был призван на военную службу и, когда демобилизовался, другую одежду завёл не сразу. Заболоцкому были чужды клоунада и эпатаж Хармса и Введенского. Он открыто гордился тем, что, в отличие от большинства своих друзей–поэтов, нисколько не походил на оригинала–чудака. Странно было видеть этого слишком степенного для своего возраста молодого человека, у которого эта степенность присутствовала даже в манере читать стихи. Коренной вятич (Вятская губерния была родиной его предков), сохранивший крутой северо-русский говорок до самой старости, Заболоцкий из–за своей невероятной собранности и поистине сектантского деспотизма в отношении как себя, так и других, даже заслужил прозвище «Карлуша Миллер». Но все, кто посмеивался по этому поводу над Заболоцким, делали это, как правило, за глаза. Его не боялись, но ссориться с ним всё же не решались. Уважали за силу, которая нашла своё выражение и в его стихах. Даже самый желчный и беспощадный из обэриутов Николай Олейников признавал: «Ничего не скажешь, когда пишет стихи, силён».
Закинув на спину трубу,
Как бремя золотое,
Он шёл, в обиде на судьбу.
За ним бежали двое.
Один, сжимая скрипки тень,
горбун и шаромыжка,
Скрипел и плакал целый день,
Как потная подмышка.
Другой, искусник и борец,
И чемпион гитары,
Огромный нёс в руках крестец
С роскошной песнею Тамары...
Был первывй звук. Он, грохнув, пал,
За ним второй орёл предстал.
Орлы в кукушек превращались,
Кукушки в точки уменьшались,
И точки, горло сжав в комок,
Упали в окна всех домов...
Певец был строен и суров.
Он пел, трудясь среди дворов,
Средь выгребных высоких ям
Трудился он, могуч и прям.
Вокруг него система кошек,
Система окон, вёдер, дров
Висела, тёмный мир размножив
На царства узкие дворов.
Но что был двор? Он был трубою,
Он был тоннелем в те края,
Где был и я гоним судьбою,
Где пропадала жизнь моя.
Где сквозь мансардное окошка
При лунном свете, вся дрожа,
В глаза мои смотрела кошка,
Как дух седьмого этажа.
Когда в начале 1929 года появился первый сборник Заболоцкого «Столбцы», в который вошло и то стихотворение, фрагмент которого вы услышали, то поэт моментально оказался на вершине читательской славы. Успех книги был настолько ошеломляющим, что уже через месяц её нельзя было купить ни за какие деньги. 22 стихотворения «Столбцов» переписывали от руки, заучивали наизусть. Они поражали прежде всего своей необычностью, яркостью, свежестью, своей гротескной новизной. Это была сенсация. Поэт сумел найти небывалую до тех пор поэтическую форму. А с точки зрения ритма стихи были сделаны так виртуозно, что буквально завораживали читателя, оказывали на него гипнотическое воздействие. Но в книге присутствовало и то, что объединяло творчество всех обэриутов – трагизм абсурда, причём не вымышленного, не литературного, а реального, который возникает на стыке прекрасного и низменного, идеального и суровой действительности.
Насколько ошеломляющим был успех «Столбцов» у читателей, настолько же ожесточённые нападки вызвали они в официальной печати. Партийная критика начала настоящую травлю Заболоцкого. Его приравнивали – цитирую – к «наиболее реакционным поэтам», да ещё страдающим «сыпнотифозной половой психопатией». Эта травля угнетающе подействовала на поэта. В более поздних стихах Заболоцкого уже не было той воинственной новизны, которая отличала обэриутов.
После отхода от ОБЭРИУ Заболоцкий уже не напишет ничего подобного «Столбцам». В тридцатые годы поклонники поэта были разочарованы появлением в его стихах излишней рассудочности и рационализма. Но угодить бдительным стражам идеологически выдержанной серой псевдо–литературы Заболоцкому всё равно не удалось. Вышедшую в 1931–м году поэму «Торжество земледелия» официальная критика расценила как «пасквиль на коллективизацию». «Юродствующая поэзия Заболоцкого имеет определённый кулацкий характер», – говорилось в одной из статей, больше напоминавшей публичный донос.
С трибуны 1-го съезда советских писателей Заболоцкого открыто называли «врагом», но в члены Союза писателей всё же приняли – правда, лишь после того, как он признал, что газета «Правда», травившая его все последние годы, открыла ему глаза на истинную суть художественного творчества. Затем появились поэтический некролог Кирову («Прощание») и ода Сталину («Горийская симфония»). Такой ценой было куплено право на издание «Второй книги» стихов. Но и это не спасло Николая Заболоцкого от репрессий. В 1938 году его арестовали по обвинению в создании антисоветской организации. От смерти поэта, наверное спасло только то, что он, несмотря на все издевательства, так и не подписал признания. Его отправили в лагерь.
Где–то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мёрзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед...
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела...
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
В своих воспоминаниях, названных «Книга моей жизни», Николай Алексеевич расскажет и о допросах, которые продолжались однажды четверо суток без перерыва, об избиениях и оскорблениях, о тюремной психбольнице, где он пробыл две недели, и об этапе на Дальний Восток, а потом в Кулундийские степи и Караганду. Но в реальной жизни об этом вспоминать не любил. Лишь своей последней музе Наталии Роскиной поведал о том, как начальник лагеря как–то спросил его бригадира: «Ну, как там Заболоцкий? Стихи пишет?» – «Нет, - ответил бригадир. – Какое там. Не пишет: больше, говорит, никогда в жизни писать не будет». – «Ну, то-то». Примечательный разговор. Из него ясно, что истинной причиной ареста был не мифический заговор против советской власти, а стихи. Но именно стихи и спасли Заболоцкого, стали причиной его освобождения в 46–м году. Точнее говоря, поэтические переводы – прежде всего, конгениальное переложение «Слова о полку Игореве».
Говорят, что невзгоды закаляют характер. Может быть, когда-то так и было. Но на долю Заболоцкого невзгод и несчастий выпало столько, что он (как и большинство тех, кому выпало пережить такое) больше всего боялся их повторения. Вскоре после его возвращения из ссылки в Москву должно было состояться собрание писательской организации, на котором «инженеры человеческих душ» должны были подтвердить предписанное свыше исключение из союза писателей Михаила Зощенко. У Заболоцкого в то время не было ни жилья, ни прописки, он с семьёй ютился по чужим углам. Близкие настояли на том, чтобы и он на этом собрании обязательно был. И Николай Алексеевич пошёл… Но дошёл только до ближайшего винного магазина. Выступить против исключения Зощенко мешал страх, проголосовать вместе с другими (которые, конечно же, единодушно одобрили исключение) не позволяла совесть. В его положении даже просто не пойти было подвигом: неявка могла быть истолкована, как идеологическая диверсия. Однако обошлось.
Забьолоцкий был удивительно постоянен. Женившись в 26 лет на девушке, которая училась в том же институте, он остался верен своей юношеской любви всю жизнь. И когда жена в 49 лет вдруг решила уйти от него, с большим трудом пережил этот разрыв. Внутренне очень собранный, дисциплинированный, Николай Алексеевич даже в молодые годы мало походил внешне на поэта, а в зрелом возрасте его частенько принимали за бухгалтера. Солидность придавали очки, но, когда он снимал их, то лицо сразу же приобретало выражение незащищённости и растерянности. Его старт был блистателен. Но дальше Заболоцкий попытался сделать невозможное – сохранить в душе верность идеям своей юности и в тоже время завоевать статус советского классика. Его пример не единственный. Многие поэты и писатели, накатавшие «сто томов партийных книжек», которые сегодня давно уже никто не читает, начинали блестяще: Николай Тихонов, Федин, Леонов... Заболоцкий тоже шёл на уступки, но окончательно не сдался, не купился на гонорары, тиражи и лауреатства. Такое даётся нелегко. Он сорвался в алкоголизм, но всё же написал ещё много очень хороших стихов. Возможно, слишком рассудочных, назидательных стихов... Однако сегодня очень многие читатели знают прежде всего именно их: «Я не ищу гармонии в природе...», «Не позволяй душе лениться...», «Любите живопись, поэты» и, конечно, знаменитую «Некрасивую девочку»:
«...Что есть красота
И почему её обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?»
Судя по всему, сам Заболоцкий всё же считал своим высшим достижением «Столбцы», а не эту позднюю лирику, сделавшую его классиком советской поэзии. Об этом свидетельствует его признание, сделанное незадолго до смерти: «Не знаю, – сказал он, – может быть, социализм и в самом деле полезен для техники, но искусству он несёт смерть».
Заболоцкий скончался утром 14 октября 1958 года и, в отличие от растрелянных, погибших в тюрьмах и лагерях друзей его юности, от которых не осталось даже могилы, удостоился чести быть похороненным на Новодевичьем кладбище. После его смерти на письменном столе остался лежать чистый лист бумаги, где чёткими буквами были выведены три слова: «Пастухи, животные, Ангелы». Слово «Ангелы» оказалось последним, которое он написал.