Русские студенты немецких университетов (2)
Первый опыт сугубо профессионального подхода был проведен лишь в 1736 году, когда в Марбург, где до этого практически не было россиян, послали трех студентов по инициативе конкретного российского учреждения – в данном случае Академии наук. Ей понадобились специалисты в области химии и минералогии. В числе этих трех студентов был и Михайло Ломоносов.
Оказавшись в Марбурге, Ломоносов и его спутники (все выходцы из непривилегированных сословий) должны были пройти через "испытание академической свободой". Они вдруг стали членами студенческой корпорации, которая по своим жизненным запросам стремилась тягаться с немецким дворянством: студенты тогда носили мундиры из бархата, парики, кружевные рубашки. Обязательным атрибутом была шпага, неизбежный повод к дуэлям. Такой образ жизни обходился очень дорого. Правда, российским студентам были назначены крупные суммы на содержание. Но вот беда: они получали эти деньги на руки, да ещё сразу, единовременно. И противостоять искушению сразу их потратить просто не могли. Кроме того, русские студенты быстро обнаружили прелесть неизведанного ими на родине способа жизни в кредит. В результате всё это обернулось огромными долгами. Перечень долгов Ломоносова, составленный им самим в январе 1739 года, показывает, что только двум марбургским ростовщикам он задолжал 340 талеров - сумму, превышавшую его годовое содержание. "Причина долгов только теперь открывается с полной ясностью, - писал ректор университета Вольф в августе 1739 года, уже после того, как Ломоносов и его однокашники покинули Марбург, президенту Петербургской академии наук Корфу. – Русские студенты слишком предавались разгульной жизни и были пристрастны к женскому полу. Покуда они сами были здесь, всякий боялся сказать хотя бы слово, ибо своими угрозами они держали всех в страхе. Отъезд их избавил меня от многих забот". По мнению Вольфа, русские студенты не выдержали испытания "свободой", хотя и показали успехи в учебе.
Впрочем, несмотря ни на что, успех этой командировки для российской науки очевиден: имена двоих из трех «разгульных» марбургских студентов вписаны золотыми буквами в её историю. Один из них – Ломоносов, а второй – Дмитрий Виноградов, химик, создатель русского фарфора. Направления российских студентов на учебу за границу с тех пор стали нормой. Причем сохранилась традиция посылать студентов из низов, действительно жаждущих получить знания.
Золотая пора русского студенчества наступила при Екатерине Второй. За четверть века студентами немецких университетов стали около трех с половиной сотен уроженцев России. В их числе был, например, писатель и вольнодумец Александр Радищев, оставивший подробное описание своего обучения в Лейпцигском университете - "Житие Федора Ушакова". Кандидатов на некоторые факультеты (например, на юридический в Лейпциге) царица отбирала лично. Екатерина собиралась установить в России "дух законов" и для этой цели нуждалась в юристах-правоведах.
В большинстве это были уже представители родовитых фамилий. Именно близость ко двору их родителей спасла Лейпцигских студентов от сурового наказания после ссоры с назначенным им в наставники немцем Бокум. Тот, как утверждали студенты, нещадно их обирал и откровенно издевался над ними. Ссора переросла в открытый бунт . Кстати, единственный за всю историю русского студенчества за рубежом. Возможно, это свидетельствует о том, что такие наставники, как Бокум, были скорее всего исключением. Бокума в конце концов убрали, и студенты доучивались в нормальной обстановке, причем по расширенной программе: помимо юридических дисциплин, истории и философии слушали также курсы лекций по физике и математике и даже по психологии.
Если в начале "золотой поры" инициатором поездок на учебу в Германию были российские правители, то затем ряды студентов пополнялись уже без его участия. Правда, при Павле Первом обучение российских подданных в любых «образовательных заведениях» за границей было запрещено– цитируем –
…"по причине возникших в Иностранных Училищах зловредных правил и воспалению незрелых умов на необузданные и развратные умствования подстрекающих…"
Более того: находившихся на момент выхода Павловского указа за границей российских студентов обязали возвратиться в России в двухмесячный срок под страхом конфискации имущества.
К счастью, учеба за границей возобновилась в александровскую эпоху, уже через год после смерти Павла.
Этот период, который Андрей Андреев хронологически ограничивает первым десятилетием XIX века, называют "гёттингенским". Вспомним Ленского "с душою прямо геттингенской": именно в Геттинген послал Пушкин учиться поэта-романтика, которого позже убил на дуэли не имевший университетского образования Онегин, учившийся «чему-нибудь и как-нибудь». Пушкин много вкладывал в понятие "гёттингенская душа". Ведь в окружении поэта ещё с лицейских лет присутствовало не менее шести бывших гёттингенских студентов. Ими были, в частности, три лицейских профессора, из которых наибольшее влияние на Пушкина оказал Александр Петрович Куницын, ставший для поэта олицетворением свободного мыслителя. В Гёттингене учились также близкие друзья Пушкина: Петр Каверин и братья Тургеневы – Александр и Николай. Каверин состоял в Союзе благоденствия, предвестнике движения декабристов, а Николай Тургенев стал одной из важнейших фигур в формировании идеологии декабрьского восстания. Так что стоит ли удивляться, что для высших чиновных кругов в России к "гёттингенским душам" относились настороженно. При Александре Первом даже ставился вопрос о целесообразности обучения русских студентов в немецких университетах. Тем более, что в российских университетах студентов не хватало. Решить эту проблему правительство попыталось таким образом: вышел указ о том, что "аттестаты иностранных училищ, академий и университетов в производстве в чины не заменяют аттестатов университетов российских". Это несколько ослабило поток желающих учиться за границей, но не решило проблему нехватки собственных студентов, а тем более профессоров. Но главная причина была всё же не кадрового характера, а политического.
После наполеоновских войн немецкие университеты активно противились политике реставрации и провозгласили идею немецкого единства, что было воспринято монархическим Священным союзом как часть новой захлестывающей Европу революционной волны. После убийства в 1819 году немецкого драматурга Коцебу, который состоял на русской службе и которого немецкие студенты называли "душителем свободы", австрийский канцлер Меттерних собрал в богемском городе Карлсбад (ныне Карловы Вары) съезд немецких князей. Здесь были приняты и решения, касавшиеся университетов. Так называемые «Карлсбадские конвенции» почти на три десятилетия ограничили автономию немецких университетов.
В России реакция была ещё жёстче: указом министра просвещения запрещалось принимать в университеты лиц, до этого учившихся в Германии. Но уровень университетской профессуры стал падать так резко, а нехватка кадров ощущалась так остро, что императору Николаю Первому пришлось отменить все эти запреты. Высочайшим указом он повелел:
"Профессора есть достойные, но их немного, и нет им наследников. Их должно готовить, и для сего лучших студентов человек двадцать послать на два года в Дерпт, а потом в Берлин или Париж".
Таким образом, Берлинскому университету суждено было (среди прочих высших учебных заведений) опять «помирить» Россию с европейской наукой. Правда, здесь сыграло роль и то обстоятельство, что университет в тогдашней столице Пруссии создавался на исключительно иных условиях, нежели космополитичный и свободный гёттингенский: он изначально был заявлен его основателем Вильгельмом Гумбольдтом как национальный. Такой университет, по словам Гумбольдта, должен был стать "вершиной, куда сходится все, что делается непосредственно ради нравственного усовершенствования нации". Все это очень импонировало тогдашнему российскому министру просвещения графу Уварову, автору знаменитой триады «православие, самодержавие, народность». Но одно дело – авторитарные мечты, а другое – реальность. В Берлине учились будущий славянофил Иван Кириевский и будущий «западник» Николай Станкевич, философ и общественный деятель, историк Тимофей Грановский, по возвращении занявший кафедру всеобщей истории при Московском университете, ярый реакционер Михаил Катков и будущий «пламенный революционер» Михаил Бакунин. Каждый из них лелеял в душе свой идеал, и каждый сыграл важную роль в общественной жизни России, куда органично влились выпускники немецких университетов. Из созданных многими из них научных школ развивалась российская университетская наука.