«Черная книга» Маши Рольникайте

Сегодня я познакомлю вас с книгой, которая вышла по-немецки в берлинском издательстве «Kindler Verlag» и буквально потрясла немцев. Автор этой книги, написанной на идише (еврейском языке) и впервые изданной по-русски, – Мария, Маша Рольникайте. Её судьба, как пишет автор предисловия к петербургскому изданию книги «Я должна рассказать», – это отражение одной из самых страшных трагедий в истории человечества, трагедии Холокоста, гибели шести миллионов евреев – половины всех европейских евреев! – в годы Второй мировой войны. Это свидетельство девочки, побывавшей в аду – в гетто и концлагерях – и чудом выжившей. В интервью нашему петербургскому корреспонденту Владимиру Изотову Мария Рольникайте рассказывает о своей книге:

- Я должна рассказать – это дневник, который я вела в течение четырех лет в вильнюсском гетто и в двух концентрационных лагерях. Вела на языке идиш, и только в 1962 году я осмелилось это отнести в издательство. А до этого, когда я поступала на заочное отделение литературного института, я среди творческих работ этого не указала, потому что боялась, что ее постигнет судьба черной книги.

«Чёрная книга», которую готовил Илья Эренбург, должна была стать документальным свидетельством злодеяний против евреев, но её так и не выпустили. Началась кампания борьбы против космополитов, которая на самом деле была антисемитской кампанией, убили Михоэлса, разогнали Еврейский антифашистский комитет, музей Вильнюсского гетто, который только-только начал создаваться, так и не открылся... Когда газеты сообщили о «деле врачей», Мария Рольникайте стала ждать новой депортации, и, как опытная лагерница, собрала «тюремный узелок». К счастью, на этот раз всё обошлось. Позже она перевела свой дневник с идиша на русский язык, и во времена хрущёвской оттепели подготовила к публикации. Всё это подробно описано в другой документальной книге Марии Рольникайте (она называется «Это было потом»). Редакторы требовали всё новых и новых изменений: вместо «немцев» надо писать «гитлеровцы», «фашисты», необходимо показать классовую борьбу в гетто, переписать книгу «с марксистских позиций», выкинуть упоминание о литовском шофёре, сдававшем бежавших евреев гестапо, и о крестьянине, который взял за спасение одной из девочек золотые часы...

- Доходило до того, что они говорили, а нужно ли посвящение? У меня было написано, что книга посвящается памяти мамы, сестренки и братика, которые погибли. Я говорю: «Вам может быть не нужно, а мне нужно. Они погибли, не известно где в Германии их пеплом удобрены поля. Это мой памятник им». А они сказали: «Знаете у нас плохо с бумагой, а для посвящения нужна целая страница». Я говорю: «Хорошо. С первых двух страниц уберем несколько абзацев, освободим место. Мне не нужна отдельная страница. Пусть это будет в начале самого повествования. Это был конец 60-х годов. Потом за границей заинтересовались, стали просить звезду, в которой она к тому времени была опубликована на русском языке. И агентство печати «Новости» скупало журнал, и продавала его за доллары. А когда в киосках кончились журналы, они на ротаторе отпечатали. Тогда не было ксерокса, тогда были ротаторы. И у меня есть очень оригинальный авторский экземпляр, сделанный на ротаторе. В общем, книжка вышла на 18 языках. Потом я написала «Это было потом» - это вторая часть книги. И если первая кончается, как красноармейцы выносят меня на руках из концлагеря. То следующая начинается именно с того момента, с момента освобождения и все остальное. Как мы ехали на крыше вагона, как в Гродно нас ссадили с поезда и проверяли в фильтрационном пункте НКВД. День победы я встречала в фильтрационном пункте НКВД. И все остальное, что было потом. И дело врачей и космополитов. Возникла идея, что эти книги очень хорошо стыкуются. Это продолжение той же книги. Что надо их издать вместе. Вы же понимаете, что деньги получить за такую книгу очень трудно было – городские власти не дали. А в Германии журналистка

Марианна Бутеншён - она здесь была, она брала у меня интервью. Познакомились мы еще в Вильнюсе, когда была какая-то годовщина вильнюсского гетто. Тогда она сказала, что она скоро приедет в Питер и возьмет у меня интервью. Она взяла не одно, а четыре интервью для четырех разных станций. Она сказала, как само собой разумеющееся: «Дело моей чести, чтобы эта книжка вышла». Она нашла литературного агента, она написала большую статью в уважаемой газете «Франкфуртер Альгнемейне» и вот этот литературный агент договорился с этим издательством. Понимаете, у них практика совсем другая. Они книжку разослали по всем газетам, на радио, телевидение. Я дважды выступала по телевидению, пять раз для разных радиостанций. Была встреча со старшеклассниками, были вечера. При этом они просили меня, чтобы я читала на еврейском языке, на идиш. При мне уже было продано 6000 экземпляров. И в последний вечер они подарили мне один экземпляр из второго тиража. Заложили еще четыре тысячи».

Чем же потрясла эта книга немецких читателей? Чем потрясает она читателей многих других стран уже в течение четырёх десятилетий? Послушайте отрывки из книги «Я должна рассказать»...

«Вскоре после того, как гитлеровцы заняли Вильнюс, они приказали открыть рестораны и кафе, но обязательно с надписью: «Für Juden Eintritt verboten». «Juden» – это мы, евреи, и оккупанты считают нас хуже всех других: «Евреям вход воспрещён».

Выйти из дому страшно. Очевидно, не нам одним. На улице одни только немцы да юнцы с белыми повязками.

Моя сестра Мира уверяет, что надо пойти в школу за её аттестатом и другими нашими документами – там их могут уничтожить. Идти должна я: меня, маленькую, никто не тронет. А я боюсь... Но мама поддерживает Миру. Документы нужны. Мире уже семнадцать лет: её могут остановить, спросить паспорт. Придётся идти мне. Для большей безопасности мама велит надеть школьную форму и даже форменную шапочку...

С дрожащим сердцем иду по улице. Стараюсь ни на кого не смотреть и считать шаги... Уйма машин и военных. Зелёная, коричневая и чёрная форма. Один прошёл перед самым носом. На рукаве повязка со свастикой.

Наконец – школа. В ней беспорядок, грязь. На лестнице мне преграждает путь девятиклассник Каукорюс: «Чего пришла? Марш отсюда!»

Прошу, чтобы пропустил. Но он срывает у меня с головы форменную шапочку: «Вон! И не смерди тут в нашей школе!»

Поворачиваюсь назад и сталкиваюсь с учителем Йонайтисом. Боясь, чтобы и он меня не обругал, спешу мимо. Но учитель меня останавливает, подаёт руку и справляется, зачем пришла. Идёт со мной в канцелярию, помогает разыскать аттестат и метрики. Провожает назад, чтобы Каукорюс снова не прицепился. Обещает вечером зайти.

Своё слово он сдержал. Мама даже удивляется: малознакомый человек, а предлагает свою помощь».

Очень скоро всех евреев согнали в гетто – специально отведённый для них район города, обнесённый высокой стеной. На улицу можно было выходить только до семи вечера, затем наступал комендантский час. Многие работали за пределами гетто, но выходить в город по одному запрещалось. Все евреи обязаны были носить специальные знаки – жёлтые звёзды, пришитые к одежде (одна звезда спереди, другая сзади). И так далее. Получаемых по карточкам продуктов, конечно, не хватало, и поэтому каждый старался что-нибудь принести, возвращаясь с работы (выменивал на одежду или просто получал от друзей). Но об этом узнали немцы, и тут же появился новый приказ, гласящий, что вносить в гетто продукты питания и дрова строго запрещается. За кусок хлеба или несколько картофелин можно было поплатиться жизнью.

Ночами проводились «акции». В гетто на грузовиках въезжали солдаты и забирали евреев, которых расстреливали в Понарах, под Вильнюсом. «Там, в Понарах, пишет Мария Рольникайте, – тысячи людей падают в мокрые от дождя и крови глинистые ямы. Падают друг на друга, с закинутыми назад руками, перекошенными от страха и боли лицами, мужчины, маленькие дети, молодые женщины, подростки, старики...»

«А убежать из гетто становится всё труднее. Население напугано, боится прятать. В газетах напечатан приказ: если у кого-нибудь найдут спрятанных евреев, будут строжайше наказаны все жильцы квартиры. «Строжайше наказаны – это значит повешены. Я слышала, что для острастки нескольких городских жителей уже повесили на Кафедральной, Ратушской и Лукишской площадях.

Получен приказ «гебитскомиссариата»: евреям запрещено рожать детей. Народ, обречённый на истребление, не должен рожать новое поколение. Хоть бы один день прожить без страха смерти!»

«...Попытаюсь подробно написать о нашей жизни.

Здесь люди тоже неодинаково живут. Одни, придя в гетто, принесли с собой больше вещей, другим помогают живущие в городе друзья, а третьи не имеют ни того, ни другого. Им изредка оказывает помощь отдел социального обеспечения при «юденрате» (органе самоуправления гетто): выдаёт пособие для внесения квартплаты (не заплатишь – не получишь хлебных карточек), хлопочет о льготах при оплате налогов, даёт бесплатные билеты в кино или талончики на суп. Конечно, получить всё это нелегко: нуждающихся больше, чем возможностей.

Недавно «социальное обеспечение» и «зимняя помощь» провели сбор одежды, призывая людей поделиться последним с теми, кто ничего не имеет. И люди делятся...

Эту одежду получают сироты и те, кто ходит в лохмотьях, а чистит снег на улицах города, работает на железной дороге и аэродроме.

Между прочим, работать на аэродроме – настоящее несчастье. Там есть страшный гитлеровец, для которого большое удовольствие – целиться кому-нибудь в шапку или заставлять усталых и замёрзших людей после работы до самой ночи ползать на животе по аэродрому».

Поразительно, что и в этих страшных условиях люди пытались хоть как-то наладить свою жизнь. Или хотя бы жизнь своих детей. В гетто были даже две школы. Их специально поместили подальше от ворот: если какой-нибудь гитлеровец неожиданно нагрянет в гетто, пусть не знает, сколько здесь ещё детей... Сами учителя притащили столы, парты, даже доску нашли. Учили без учебников. Химию – без лабораторных работ, биологию – без единого растения, но учили.

«Ежедневно в двенадцать часов детей ведут на кухню за супом. Они приходят, постукивая деревянными, обтянутыми материей башмаками, и ждут, чтобы их впустили. Об этой минуте они мечтали вчера весь вечер и сегодня всё утро.

...Дети. Бледные личики, натёртые деревянными башмаками ножки. Они тоже враги фюрера. От них тоже надо очистить Европу.

Для старших есть и гимназия. Но она полупуста. Не потому, что детей этого возраста меньше, а потому, что они уже работают. Ни сами себя, ни другие их уже не считают детьми. Ведь и я забываю, что мне лишь пятнадцатый год».

Маша Рольникайте работала на огородах у богача Палевича. Это был злой старик, который уже в первый день предупредил, чтобы никто не вздумал спрятать ни одной морковины. И пригрозил: если поймает при попытке что-то унести с собой, сообщит в гестапо.

Девочки носили воду для поливки грядок. Целый день, с утра до вечера. Чтобы скорее проходило время, Маша считала вёдра. Девяносто шесть полных ведёр с водой, – столько она носила за день. Работать нужно было обязательно, и не только для того, чтобы прокормиться. Евреев, у которых не было рабочих карточек, увозили в Понары – на смерть. Методично «очищали» и окрестности Вильнюса.

Но неужели люди покорно ждали этого и шли на смерть, как скот на убой? Нет, это было не так. В вильнюсском гетто действовало подполье – «Объединённая партизанская организация» ФПО, распространялись листовки с призывами сопротивляться палачам. Когда в гетто стал готовиться концерт, то рядом с объявлениями о предстоящем представлении появились другие: «На кладбище не поют!», «Вместо того, чтобы ходить на концерты, лучше думайте, как вредить немцам!» Но подпольная организация не ограничивалась только листовками.

«Гестапо приказало геттовским полицейским арестовать члена городского комитета коммунистической партии Витенберга (он руководил ФПО)... Но когда Витенберга вели через гетто, товарищи–партизаны напали на полицейских с оружием, освободили своего командира и спрятали. Гестапо предъявило ультиматум: если не получат Витенберга, ликвидируют всё гетто. Подпольщики отказались выдать его. Но Витенберг объявил, что пойдёт сам: он не хочет быть причиной смерти двадцати тысяч человек.

Не знаю, сколько я сама буду жить, но за это я должна быть благодарна Витенбергу. Сегодня он меня спас. Не только меня...

А когда началась ликвидация гетто, члены ФПО забаррикадировались в нескольких дворах на улице Страшуно, готовые к бою. Они встретили гитлеровцев гранатами. Тогда фашисты совсем озверели и взорвали весь дом...»

Старшей сестре Маши Рольникайте Мире удалось выбраться из гетто. Её спрятал вместе с другими евреями в помещении центрального архива (бывшего монастыря) ксендз Юозас Стакаускас. Мать Маши и её маленькие брат, и сестра были в день ликвидации вильнюсского гетто – 24-го сентября 43-го года – «отфильтрованы» и включены в число тех, кто подлежал немедленному уничтожению. А саму Машу, как и других молодых женщин и девушек, ещё способных работать, угнали в концлагерь Штрасденгоф под Ригой. Жили сначала в огромном доме. В большой пустой комнате были сбиты из досок трёхэтажные нары. На каждом «этаже» спали тридцать шесть женщин. Вместо матрасов и подушек – сенники. Комендант лагеря – эсэсовец, страшный садист. Лагерь строили себе сами.

«Мне велели носить камни. Мужчины мостят дорогу между строящимися бараками, женщины привозят камни из оврага в вагонетках, а мы должны подносить их каменщикам. Конвоиры и надзиратели ни на минуту не спускают с нас глаз. Вагонетки должны быть полные, толкать их надо бегом, разносить камни мы должны тоже бегом... Иначе нас расстреляют.

Камни ужасно тяжёлые. Нести один камень вдвоём не разрешается. Катать тоже нельзя. Разговаривать во время работы запрещается. По своим нуждам можно отпроситься только раз в день, причем надо ждать, пока соберётся несколько человек. По одной конвоир не водит.

Как нарочно, не перестаёт лить дождь.

Пальцы я разодрала до крови. Они посинели, опухли, страшно смотреть.

Потом меня поставили дробить камни. Я, конечно, не умею. Стукну молотком – а камень целёхонек. Ударю сильнее – но отскакивает только осколочек, и тот – прямо в лицо. Оно уже окровавлено, болит, я боюсь поранить глаза. А конвоир кричит, торопит. Закрываю глаза, плачу от боли и обиды и стучу...

Что я сделала? Что сделала мама, другие люди? Разве можно убивать только за национальность? Откуда эта дикая ненависть к нам? За что?»

Машу Рольникайте освободили в марте 45-го года. Два красноармейца вынесли её на руках к санитарной машине: идти сама она не могла. Ей было всего семнадцать лет. Сегодня она живёт в Петербурге. Живёт, увы, не беззаботно...

В Германии абсолютно запрещена нацистская пропаганда, а вот в Санкт-Петербурге можно купить и воспоминания вождей Третьего Рейха и откровенно антисемитская литература и националистическая.

- К сожалению. Это главная моя боль. И сейчас я прочла в газете о том, что зарегистрирована новая организация, которая предусматривает, что в правительстве не должно быть нерусских или породнившихся с нерусскими лиц. Новый термин. И зарегистрировали. Для меня – хуже быть не может ничего. Я жизнь положила на это. Но, судя по тому, что теперь творится... Недавно мы ехали в метро, было довольно поздно, полупустой вагон – сидит молодой человек в черном, в их ботинках, в берете со свастикой, читает книжку, как все.

На этих словах Марии Рольникайте я завершу рассказ о её книге «Я должна рассказать», которая сейчас вышла на немецком языке в Берлине. В работе над передачей участвовали Владимир Изотов, Елена Грановская и ведущий «Читального зала» Ефим Шуман.