06.02.2001 Профессор Вольфганг Казак в советском плену

Вольфганг Казак:

- Кто-то там говорил, наверное, по-немецки, и они кричали на меня, что я стрелял в них. А я сказал, что я вообще не стрелял: смотрите на мою винтовку. Они посмотрели и стали хохотать, поскольку она внутри была покрыта ржавчиной.

Тогда, в конце апреля 1945 года, одному немецкому новобранцу по имени Вольф Ганг Казак несказанно повезло. Враг дослушал его до конца. Враг внял его аргументам. Мог бы убить, но не убил.

Здравствуйте, в эфире передача «Бывшее и несбывшееся». Наша февральская тема – «Опыт плена». Немецкие историки исходят из того, что за годы Второй мировой войны из почти 6 миллионов советских солдат, попавших в немецкий плен, уцелело меньше половины. Из трех с лишним миллионов немецких военнопленных, попавших в СССР, не вернулось домой больше миллиона. Мы никогда не услышим от них самих биографий тех, кого убили прежде, чем им удалось предъявить противнику свои реквизиты. Так послушаем счастливцев, попавших в плен и выживших в плену. Вы услышите голоса военнопленных 20 века – русских и англичан, японцев и евреев. Сегодня наш первый собеседник – Вольфганг Казак, немецкий военнопленный Второй мировой войны.

- 30 апреля 1945 года я был на фронте всего одну неделю, и утром меня разбудили поляки. Ни одного немца больше не было у нас в окопах: они ночью сбежали, а меня забыли. Я вышел из моей ямы и сразу же услышал именно этот удар – выстрел с расстояния, скажем, c пяти метров. Кто-то там говорил, наверное, по-немецки, и они кричали на меня, что я стрелял в них. А я сказал, что я вообще не стрелял: смотрите на мою винтовку. Они посмотрели и стали хохотать, поскольку она внутри была покрыта ржавчиной. Вот это был самый первый мой удар. А потом – совсем другой, положительный удар. Отвел меня один молодой поляк, ну, такой же 18-летний, наверно, как я, и кое-как, когда мы были одни, объяснил, что если что-то у меня опасное, что скомпрометирует меня, то чтобы я выбросил. Отвел в лес и помог мне, так сказать, очиститься от патронов и тому подобного. Он мне сказал: «Я должен Вас передать теперь русским – советским войскам».

Второй удар: я помог каким-то офицерам, и это вызвало злость какого-то советского офицера, и он меня искал, чтобы действительно теперь расстрелять. И в этот момент другие немецкие – 500-1000 человек там стояло – стали меня защищать: кто-то на голову шапку надел, кто-то снял свою куртку, чтобы я выглядел иначе. И так они меня спасли.

А третий удар, когда я увидел того мальчика, которого тоже вели в плен: мы шагали, шагали медленно-медленно. А он был уже истощен... и – расстреляли... И вот уже лежал мертвым тот, кто только что шел с нами рядом.

Теперь самый положительный удар, в тот момент, когда шла уже обычная жизнь плена, нормальный новый ритм. Поезд в Советский Союз остановился. Нам разрешили выйти. Там были несколько домов, и одна русская женщина принесла нам воду. Она же видела этих бедных пленных и хотела дать нам попить. Советский солдат подошел к ней, но медленно-медленно, и запретил: «Нельзя, нельзя, чтоб контакт был с этими врагами». Что-то в этом роде он, наверное, говорил. Она ушла, и он ушел. Она с другой стороны подошла, опять принесла воду, и опять он выполнил свой «долг». Но медленно-медленно, чтобы она успела нас напоить, а он – запретить. И эта человеческая помощь – это доказательство, что мы не враги, что мы - люди! Это был самый главный положительный удар.

Вольфганга Казака некоторые из Вас, дорогие слушатели, знают как историка русской литературы, издателя хорошо известного в Германии, а недавно опубликованного и в России словаря русских писателей 20 столетия. История плена Казака оказалась и предысторией его интереса к русскому языку.

- Я, конечно, ни слова по-русски не говорил. Когда я попал в плен, вообще с русскими мало имели контактов. Через три месяца мы стали вымирать, это было на Волге, я был там вблизи Куйбышева. И тогда я судьбой попал в поезд будто бы в Берлин. Но поскольку через три дня четверть из нас умерло, они остановили поезд, и я был там в лазарете. Там мы получили примерно треть нужного питания. Значит, знаешь заранее: месяц-два живешь, но умрешь, и как другие.

Я попробовал получить побольше жратвы, работал у зубного врача. Но меня уволили. Потом стал работать у сестер. Но кто-то был похитрее, и я потерял это прекрасное место. Тогда я про себя говорил: дорогие, вы, может быть, похитрее, половчей, а я готов, если нужно, остаться хоть навсегда, хоть на несколько лет, но мне главное - остаться в живых. Я решил учиться русскому языку. Через несколько дней я получил от кого-то грамматику и словарь, и вот переписал, стал самостоятельно заниматься русским языком. Через шесть недель место переводчика на кухне освободилось, и я просил, чтобы меня включили в группу, которая работает на кухне, и меня и включили. А на кухне я стал работать и говорить по-русски. Несколько слов я знал, что лошадь – не ложка, ложка - не лошадь. Я знал, что – суп, а что – вода. Но одного слова я точно не знал: никогда не слышал слова «кипяток». Ну, кричали: «Кипяток!» ...показали, понял что такое кипяток. И вечером я был переводчиком на кухне.

Так и продолжалась бы «малина» девятнадцатилетнего немецкого военнопленного Вольфганга Казака, если бы не вызвали его через какие-нибудь три недели к оперу.

- Ну, я никакого представления не имел, мне сказали: «Вот там Вас вызывают». А я ничего, никого не боялся. Что это следователь, что он НКВДшник - ничего такого не знал. Но когда сестра, которая меня вела туда, сказала: «Не бойся, мальчик, не бойся», вот тогда я понял: «Будь теперь начеку!» И привели меня на допрос. Его интересовали вопросы, не фашист ли я, не эмигрант ли я. Хотя фамилия у меня такая подозрительная, но у нас в роду никаких русских нету, чистые немцы. А я видел в нём первую в моей жизни возможность разговаривать с образованным человеком по-русски. А он меня понял, и я его понял. Я заставил его говорить медленнее, и он дал мне командовать: «Тише, тише! Медленнее говорите!» И так мы общались действительно на русском языке. И представьте себе, для 19-летнего мальчика это такое было удовольствие, что он действительно самостоятельно достиг этой цели – через два месяца общаться по-русски с офицером. И он, наверно, страшно удивился, что перед ним мальчик, который совершенно его не боялся. Кроме того, что касается фашизма, то мне очень легко было ответить, потому что я из такой антифашистской семьи. Отец потерял в 1933 году свою работу, так что я действительно мог ему немножко рассказать, что были и такие семьи. Так и у вас были совсем не коммунистические семьи, редко, но бывали, и у вас, и у нас. Вот это было начало моего русского языка.

Ясно, что после того, как меня освободили... Между прочим, меня освободил конкретно этот офицер. Он меня дописал в список тех, которые подлежат возвращению в Германию. Он меня взял в свой вагон. Значит, он спас мне жизнь. И я неоднократно уже говорил и повторяю сегодня: я ему благодарен до конца моей жизни. Сегодня у меня контакт с его сыном (иногда). Но они знают, что есть человек, какой-то немец, который с благодарностью вспоминает именно об этом следователе НКВД.

Потом я учился русскому языку в университете, сдал экзамен на переводчика. Потом защитил докторскую диссертацию, стал первым переводчиком в посольстве, был переводчиком до Хрущева.

Ни следователь НКВД, ни 19-летний юноша из Потсдама не знали, что в лице Вольфганга Казака из плена уходит будущий переводчик и издатель Александра Солженицына. Но послехрущевские страницы биографии Казака пока останутся за обрезом нашего повествования. Удивительным образом свободное решение молодого пленника выучить чужой язык было выражением всей его философии жизни. А это для Казака – религиозный вопрос.

Вольфганг Казак:

- Вот возьмите момент 24 апреля 1945 года. Я сказал, что в этот день я попал на фронт. Значит, накануне, мы были в Берлине, и нас, молодых солдат, определили половину – на Западный фронт, половину – на Восточный. Значит, я попал в эту группу на Восточный фронт. Это фактически Берлин. На электричке можно было поехать к фронту. И я позвонил домой. Я из Потсдама – каких-то 20 километров. Позвонил, но не дозвонился. Я позвонил друзьям в Берлин, они мне сказали, что ночью разбомбили Потсдам. И обещали сейчас добраться до Потсдама, хоть бы и пешком, чтобы сообщить матери, чтобы она подъехала в эту казарму, чтобы мы могли проститься. Я ждал до 15:00, мама не пришла. Мы уехали на трамвае, и в трамвае я заметил, что я забыл все мои документы в этой самой казарме. (...) Я вернулся на трамвае туда и – бегом до казармы, и вдруг сзади – голос матери: «Вольфганг!» И вот я заметил – это судьба. Если бы мама не прямо поехала, мама заблудилась по пути и пришла позже. Другие люди говорят - случайность. Нет, это Божья рука.

Вот ходил такой слух, что те, которые моложе 18 лет, их скоро освободят. А я родился в январе. Я мог бы теперь изменить свой паспорт, поскольку там было написано 1-е, а не январь, и дописать еще что-то и показать, что я родился 20 ноября, тогда была надежда попасть домой. Но я помню точно, что я думал об этом и решил: ты родился в январе и должен нести судьбу человека, который именно в январе родился. И я взял эту судьбу сознательно на себя.

Вторую часть рассказа бывшего немецкого военнопленного Вольфганга Казака Вы можете послушать через неделю в это же время. А сегодняшняя передача «Бывшее и несбывшееся» подошла к концу.