06.05.2001 Письма-воспоминания о войне

Сегодня мы процитируем некоторые письма из апрельской и майской почты. Есть среди них и письма–воспоминания. Ответим мы и на несколько ваших вопросов. Любителей дальнего радиоприема ждут новая информация, а в музыкальной части нашей передачи для вас будут петь Мирей Матье и Карел Готт.

Бывают в нашей почте и грустные, и романтические истории. Из города Ровно пришло такое письмо.

«В августе 1943 года 15-летним юношей я был вывезен на работу в Германию. По распределению попал работать в село, к бауэру. В его семье была дочь Ирма, инвалид детства. Ей тогда было 12 лет. Я не знал их фамилию, но в памяти запечатлелось село Лауэ и город Биттерфельд, куда я с хозяином ездил за угольным брикетом. С утра я работал на ферме, а днём в поле. Вечером после работы до позднего вечера я для Ирмы мастерил игрушки, рисовал. В мае 45 года я уехал на Украину. Меня тянуло к маме, братьям и сестрёнкам. Прошли годы. С 1950 года я начал искать немецкую семью, не зная ни фамилии, ни адреса. По приметам строений и расположения села. Я писал во все немецкие печатные издания, которые выходили в то время в СССР. Писал в немецкий Красный Крест, в бюро розыска города Арользен. В посольство ГДР в Москве. В консульство ГДР в Киеве. Я исписал килограммы бумаг, и всё безрезультатно. Мой родственник проходил военную службу в ГДР и привёз мне карту автодорог ГДР, по которой я стал мысленно ездить по населённым пунктам вокруг Биттерфельда. Я помнил, что этот город находится в 20 километрах от села Лауэ. Так прошло 52 года моих поисков. Пока одно из писем не попало к бургомистру города Делича. В скором времени я получил письмо от Ирмы, подруги моей далёкой юности.
У меня растёт двое внуков и Ирма давно уже бабушка. Родители её умерли, умер после 10-летней болезни и муж Вальтер. Сейчас мы ведём переписку, обменялись фотокарточками тех давних времён»...

Душевное тепло простой немецкой семьи много значило для паренька, оторванного войной от родного дома и заброшенного на чужбину. Память об этом он сохранял все десятилетия «холодной войны». Но и девочка Ирма не забыла Ивана, который был для неё добрым другом, а не просто работником в хозяйстве родителей. „Unser Iwan„ («наш Иван») называет она его в своём письме на «Немецкую волну» и пишет:

„Auch ich denke sehr oft an die Zeit zurück, als er bei uns war. Wir waren beide noch Kinder, er kam mit 14 Jahren zu uns, ich war 12, und wir haben uns gut verstanden. 52 Jahre wussten wir nichts voneinander. 1997 bekam ich die erste Nachricht von ihm, das erste Lebenszeichen. Er hatte uns gesucht. So spielt das Leben„.

(«Я тоже часто вспоминаю о времени, когда он жил у нас. Мы оба были детьми. Он появился у нас, когда ему было 14, мне было 12, и между нами установилось хорошее взаимопонимание. В течение 52 лет мы ничего друг о друге не знали. В 1997 году я получила от него первую весточку. Он искал нас. Такую шутку сыграла с нами жизнь».)

Вот и вся трогательная история двух маленьких сердец, тепло которых было сильнее испепеляющей ненависти огромной войны. Для друзей детства Ирмы и Ивана прозвучит «Парижское танго» в исполнении Мирей Матье. Эта песня звучит и для Павла Григорьевича Глубшева и его шестнадцатилетнего сына Дмитрия. А попросила нас передать им музыкальный привет Таисия Михайловна Ребикова из Волгоградской области.

Татьяна Михайловна Пантелеева из Москвы прислала нам воспоминания о годах немецкой оккупации.
С ними, дорогие друзья, мне бы и хотелось вас познакомить.
Воспоминания читает Э.Вибе.

Начало войны с Германией привело в смятение всё население СССР. Появились сообщения о жестокости противника, и народ в панике стремился на восток. Поэтому захватив то, что можно было унести в руках, мама со мной и сестрой поехала к своим родным в Днепропетровск, расставшись с отцом-военнослужащим. Добирались мы несколько дней в товарных вагонах с такими же беженцами, как и мы, но дальше Днепропетровска уже уехать на восток не смогли. Наступление немецкой армии было стремительным, а из города торопились вывезти оборудование и специалистов с заводов. Транспортных средств не хватало, усилились налёты немецкой авиации на мост через Днепр, из-за чего тормозились транспортные потоки.
Что не удалось вывезти с заводов, было взорвано. Наступило безвластие, начались грабежи складов, магазинов, были пожары, были воздушные бои над городом, был артобстрел, а затем наступила тревожная тишина. И вот среди этой тишины раздался нарастающий, приближающийся шум мотоцикла. В окно мы увидели проезжающего мимо на нём немецкого солдата в серовато-зелёной форме с каской на голове. Он внимательно смотрел вперёд и проехал не останавливаясь. Как вошли в город остальные немецкие войска – не помню. Это было 23 августа 1941 года.
Вскоре к нам пришла знакомая, вся в слезах, которая была потрясена расстрелом своего младшего брата. Немецкие солдаты увидели его во дворе. Не говоря ни слова поставили к стене и убили. Тем обиднее было для неё всё это, что в своё время от преследований большевиков её семья должна была бросить всё нажитое трудом и бежать в город из родной деревни.
С первого дня немецкой оккупации вводился комендантский час, а всё поведение населения регламентировалось приказами немецкой комендатуры, которые были расклеены по всему городу. Всё трудоспособное население от 16 лет обязано было зарегистрироваться на бирже труда. Часть людей направлялась в Германию, а часть – на исполнение различных работ, нужных оккупационному режиму. Моя мама была направлена на работу в ремонтную мастерскую по реставрации одежды военнослужащих. Со слов мамы, труд был не из приятных. Некоторые вещи были с большими дефектами и залиты кровью. Вздыхая, мама говорила: «Вряд ли те, кто был в этих вещах, остались живы».
Первое время мы тряслись от страха, как осиновые листочки. Боялись, что нам не сдобровать, если станет известно, что наш отец – военнослужащий, коммунист, а братья мамы трудятся в оборонной промышленности в тылу. Но никто нами не интересовался, и постепенно наши страхи ушли. Через несколько дней после начала оккупации на центральной площади был для всеобщего устрашения повешен вор. Зрелище это было ужасное. Но за весь последующий период оккупации не было слышно ни об одном случае воровства. Да и за самими немцами подобного не водилось.
В начале оккупации, когда было много национал-социалистических молодчиков, расхаживающих с победоносным видом и окидывающих нас презрительным взглядом, можно было услышать в наш адрес: «Русские свиньи» (по-немецки). Трамвай был разделён на две половины цепью: впереди – немцы, сзади – все остальные.
Однако следует отметить, что не все военнослужащие относились к нам подобным образом. Особенно те, кто не были немцами (французы, итальянцы, румыны и т.д.). Всё же в целом можно было отметить достаточно высокий уровень культуры поведения оккупантов. Они были всегда опрятны, внешне подтянуты, а в частном обращении – довольно вежливы и приветливы.
Следует отметить, что и местное население, глядя на них и общаясь с ними, стало более раскованным, появилась какая-то свобода в образе мыслей. Именно тогда люди стали рассказывать о сталинских репрессиях, о которых я раньше не знала.
О массовых карательных операциях немецкой армии я узнала позже.
Но мы были свидетелями дискриминации в отношении евреев. Уже позже я узнала о её мотивации, о так называемом «еврейском большевизме». Нам был чужд антисемитизм. Поэтому трагедию соседей-евреев мы воспринимали, как личную. Нам представлялось несправедливым дискриминационное отношение к этим милым, простым труженикам с маленькими двумя девочками. Вначале им было предписано носить отличительные знаки, а затем явиться в определённый день и час для отправки в Израиль. Эта ложь как-то их бедных обнадёжила. Но прощание было безрадостным, и с маленькими узелками в руках они ушли в неизвестность...
Мне кажется, что первое время нам выдавали какое-то количество хлеба по карточкам. Остальные продукты мы должны были добывать сами. Особенно трудной была первая зима, к тому же очень холодная. Мне пришлось с мамой ходить по деревням, чтобы обменять наши вещи на продукты. Уходили мы из дома рано и к вечеру добирались до цели (чем дальше – тем выгоднее обмен!). Утром пораньше возвращались домой. Помню, что к дому я подходила уже еле передвигая ноги. Тяжело было мне в моём возрасте совершать подобные многокилометровые переходы, да ещё зимой!
Но на следующую зиму по деревням уже ходить не пришлось. Весной всем желающим было предложено взять сразу за чертой города земельные участки под огороды. Мы за таким огородом ухаживали всё лето до кровавых мозолей, но зато осенью собрали хороший урожай, который нам обеспечил существование до следующего года. К этому времени мы завели ещё поросёнка и кур.
Стали развиваться различные ремёсла, варили патоку из сахарной свёклы и т.п. Начала развиваться рыночная торговля. Можно было на рынке купить нужное и продать своё – ненужное – за оккупационные марки. Налогообложения не было никакого. Выживай как можешь! Мы во всяком случае благодаря своему трудолюбию и предоставленной возможности трудиться голода не испытывали.
В начале октября 1941 года был объявлен набор в школу садоводства и пчеловодства. Месяца через два школа была закрыта, так как помещение требовалось для госпиталя. Но за это время мне удалось познакомиться со своими сверстниками, так как в этом городе я оказалась случайно, по пути на восток. С некоторыми из них у меня сохранились добрые отношения на долгие годы, а некоторые в последующем не признавались в знакомстве, скрывая по-видимому факт пребывания на оккупированной немцами территории. Так, на первом курсе института я встретила своего сверстника, знакомого мне по этой школе. Но он не признался в знакомстве со мной. Не узнавал он меня и на последующих встречах выпускников, успешно продвигаясь по служебной лестнице.
После закрытия школы у нас было много свободного времени. Мы со свойственным нашему возрасту любопытству и любознательности стремились наблюдать за происходящим вокруг нас и разбираться во всём. Мне кажется, что происходящее вокруг нас позволило шире и глубже увидеть мир через пришельцев с Запада. Это были не только люди с их национальными чертами характера, но и носители другой западной культуры.
В конце 80-х годов, когда перестали глушить «голоса», я узнала, что М.С.Горбачёв, почти мой ровесник, какое-то время жил под оккупационным режимом в Ставропольском крае. По-видимому, ему, как и мне, довелось понять и увидеть особенности западной культуры, что, по-видимому, повлияло и на его мировоззрение, и на особенности его поведения.
Из развлечений того периода нам очень нравилось ходить в кино. Фильмы менялись часто, и мы почти ни одного не пропускали. Примечательно в них было то, что они носили развлекательный характер, и были преимущественно музыкальными. Шли они на немецком языке, без перевода. Именно эти немецкие фильмы без перевода способствовали познанию немецкого языка. Участвовали в этих фильмах популярные тогда артисты, нам ранее неизвестные. Позже некоторые из этих фильмов я видела как трофейные. Содержание фильмов было также для нас непривычным. Например, мне запомнился такой фильм: «Я – отец». Холостяку подбрасывают ребёнка с запиской, что он отец этого ребёнка. Он берёт мальчика на руки, идёт в ванну к зеркалу, делает ему такую же причёску, как у него, и сходство получается просто поразительное. Увидев это, он берёт фотоальбом со своими поклонницами, смотрит, сколько примерно лет ребёнку и добавляет 9 месяцев.
Кстати, о Марлен Дитрих слышно тогда не было. Ведь с 1937 года она была гражданкой США. Лет 25-30 тому назад она совершала гастрольную поездку по миру, но в Германию её не пустили за то, что во время войны она выступала перед солдатами антигитлеровской коалиции. Только её посмертная воля выполнена: похоронить её в Берлине рядом с матерью.
Нельзя было не отметить музыкальность немцев. Почти у каждого была губная гармошка, на которой они самозабвенно играли. И весьма виртуозно. Популярны были мелодии Штрауса, а также «Роза Мунда», «Лили-Марлен» и др. Многие немцы играли на фортепиано, если инструмент оказывался в доме.
Отношение к погибшим на фронте также было достаточно обращающим на себя внимание. В центре города, на месте сквера было устроено кладбище. Ухоженность его была идеальной. Постоянно дорожки на нём были усыпаны жёлтым песком, сверкали белоснежные кресты на могилах. После ухода немцев на месте кладбища был снова разбит парк.
Как я уже упоминала, школы были закрыты, нас привлекали к посильному труду, обеспечивающему выживание, а свободное время летом мы любили проводить на Днепре. После разрушения Запорожской ГЭС Днепр обмелел, а взорванные металлургические заводы не сбрасывали в него отходы. Открылись многочисленные песчаные пляжи, вода стала чистой и прозрачной.
Придя на пляж летом 1943 года, мы с сестрой увидели вдали одиноко загорающего мужчину. Увлекшись мальками, мы не заметили, когда он подошёл к нам, и оторопели, когда он заговорил с нами на немецком языке. Он явно выказывал нам доброжелательное отношение, предложив своё участие в «рыбной» ловле, добавив, что у него в Германии остались такие же две дочери, как мы. Мы приняли его в своё «дело» и рыбалка стала общей. Вдоволь пообщавшись, мы забрали улов и отправились домой, любезно распрощавшись.
Прошло несколько дней. Я стояла на трамвайной остановке, когда увидела, что через дорогу прямо ко мне направляется офицер полевой жандармерии с форменной бляхой на груди. По-видимому, на моём лице отразился испуг, так как, остановившись напротив меня, офицер грустно улыбнулся и спросил по-немецки: «Как поживают Ваши рыбки?» Вот только тогда я узнала нашего знакомого с пляжа. Напряжение и страх ушли, мы дружелюбно заговорили, а затем распрощались уже навсегда. Как сложилась его дальнейшая судьба? Судьба его дочерей? Эти две контрастные встречи показали, как меняет человека война. Явно хороший человек, отец, любящий своих дочерей, должен по роду службы выполнять карательные функции офицера полевой жандармерии.
В конце августа 1943 года советскими войсками был занят левый берег Днепра, и оттуда начались артиллерийские обстрелы города. Немецкое командование приказало в течение нескольких дней покинуть город. Рассчитывая на скорое возвращение обратно, мы не захватили с собой тёплых вещей. Однако время шло. Становилось холоднее, начались утренние заморозки. Мы мёрзли, а одеться было не во что. Когда мы узнали, что немцы разрешают на сутки вход в город, то мы решили сходить за тёплыми вещами. Отстояв в очереди в спецкомендатуру за несколько километров до города, мы получили пропуск.
Когда мы вошли в безлюдный город, то ощутили какой-то страх. Нас окружала зловещая тишина, в которой каждый шаг отдавался эхом. Никого не встретив, мы благополучно добрались до дома. Хотя нас не было около месяца ни у нас, ни вокруг не было следов ограбления.
После этого мы попали в деревню, где пробыли почти два месяца, пока не был форсирован Днепр и не началось наступление советских войск в направлении Кривого Рога. Мимо нас проходила дорога, по которой отступали немецкие войска, останавливаясь у нашей хозяйки на ночлег. Настроение у них было не радужное, но в их поведении по-прежнему оставалась обходительность, они ничего без разрешения не трогали, а после их ухода ничего не пропало.
К этому времени мы перед ними не испытывали страха, и когда однажды уже немолодой немец спросил, где мой отец, я ответила: «На фронте». Он только глубоко вздохнул и провёл по моей голове рукой с грустным взглядом, устремлённым вдаль. Наверное, он вспомнил о своей оставленной в Германии семье.
Уже накануне нашего освобождения на ночлег остановились несколько немецких солдат. Они были уставшие и голодные, так как у них закончилось продовольствие. Наша хозяйка угостила их хлебом, и они рассыпались в благодарностях, лица их просветлели.
Подкрепившись, ребята разговорились. Их высказывания говорили о том, что они не в восторге от навязанного им гитлеровского режима. Один из них, Людвиг Вернер, уже был на фронте и после ранения (у него на левой руке не хватало одного пальца) был демобилизован. А после этого вновь был призван в армию и отправлен на Восточный фронт.
Вскоре наша деревня подверглась артобстрелу. Когда мы выглянули в окно, то увидели в лучах восходящего солнца зигзагами едущий джип, по которому стреляли, так как вокруг него были видны разрывы снарядов. Мы спустились в погреб и вышли из него, когда услышали русскую речь. Встреча была радостной. Это случилось 17 октября 1943 года.
Дома мы всё застали на местах в основном благодаря соседям, которые вернулись раньше нас. Ибо в оставшихся без хозяев домах стали орудовать местные мародёры. В банке с водой были живы и мальки, которых летом нам помогал ловить немецкий офицер.