06.06.2001 Книги, Киев, КГБ 90 лет Виктору Некрасову
Я включил в эту передачу три отрывка из «Записок зеваки» Виктора Некрасова, опубликованных в 75-м году в журнале «Континент», который тогда только-только начал выходить в Париже и в Советском Союзе был запрещён.
Судьбу писателя определили, прежде всего, война, фронт. А также ещё три вещи: любовь к литературе, любовь к городу Киеву и нелюбовь к тайной полиции. Им, этим трём вещам, и посвящены отрывки из «Записок зеваки», которые мы предлагаем сегодня вашему вниманию. Но сначала – несколько слов о биографии Виктора Некрасова.
Виктор Некрасов родился в Киеве в 1911 году. Закончил архитектурный факультет Киевского строительного института, потом его привлёк театр. Он был актёром и театральным художником. В 41-ом году пошёл на фронт, воевал под Сталинградом офицером сапёрного батальона. Написал повесть «В окопах Сталинграда», которая неожиданно получила в 46-ом году Сталинскую премию. «Великий вождь всех времён и народов» лично включил Некрасова в списки лауреатов. Это достоинств повести, кстати, никак не умаляет. «В окопах Сталинграда» – одна из самых правдивых книг о войне, написанная без пафосной фальши и ложной героизации. Она переведена на несколько десятков языков и выдержала более сотни изданий.
В период хрущёвской «оттепели» Виктор Некрасов публиковался, в основном, в журнале «Новый мир». И почти все его книги встречали резкое неприятие официальной критики. А благожелательные очерки об Италии и США (они назывались «По обе стороны океана») вызвали ярость самого Никиты Сергеевича. Тогда родилась бессмертная фраза Хрущёва о том, что Некрасов «нам», конечно, нужен, но «не тот». Писателя исключили из партии, в которую он вступил на фронте, но после снятия Хрущёва восстановили.
Окончательно его исключили уже в 73-м году – за протесты против цензуры, выступления в защиту инакомыслящих. В январе 74-го года чекисты произвели обыск в его квартире, изъяв все рукописи. Спустя несколько месяцев он вынужден был покинуть Советский Союз. Он продолжал писать и в эмиграции. За десять с небольшим лет, прошедшие до его смерти (он умер в сентябре 1987 года в Париже), были опубликованы «Записки зеваки», «Взгляд и нечто», «По обе стороны стены», «Маленькая печальная повесть» и другие произведения. Виктор Некрасов был удивительно обаятельным человеком, оставаясь и в эмиграции душой любой компании. Чуть ли не половина «бывших соотечественников», живших во Франции, Германии, Швейцарии, звала его Викой и тогда, когда ему было уже за семьдесят.
Вот такую жизнь прожил этот необыкновенный человек. А вот как он писал о литературе и о своём месте в ней в «Записках зеваки»:
- «…У Синявского, в одной из его статей, сказано: настоящая, большая литература может появиться только в стране, где писать запрещено. Это писателя ожесточает, собирает в кулак, и самый факт, что он пишет то, что думает, наперекор всему заставляет его писать кровью сердца, перешагивая через все препоны.
Но это только в том случае, если писатель решился на всё.
Есть тысячи писателей (я говорю о Советском Союзе), которые по тем или иным причинам на это не идут. Одни – потому, что им хочется быть признанными, отмеченными, другие – просто потому, что иначе не напечатают, а писателю нужно печататься, с этого он живёт. Так родилась литература «социалистического реализма», литература не обязательно лживая, но не позволяющая себе перешагивать через определённые пределы. Пределы эти, границы – то расширяются, то сужаются. На это влияют и разного рода общегосударственные кампании: то против низкопоклонства перед Западом, то против алкоголизма, (…) то вдруг оказывается, что мало пишут о рабочем классе, а надо больше… Одним словом, писатель должен внимательно читать газеты и (…) идти всё время в ногу
. Я тоже относился к этой категории писателей и, если и не всегда шёл в ногу, (…) то писал всё-таки для того, чтобы печататься, а не «в стол».
(…) С годами к тебе приходит опыт, к тому же многолетний тренаж набивает руку и с помощью умного редактора тебе удаётся сказать то, что хотел сказать, иногда даже так, что цензорский комар и носа не подточит. Но, увы, это не всегда удаётся. Тогда начинают бить!..
Забавно, что первые шлепки (а они начались сразу же после выхода моей первой книги, «В окопах Сталинграда») пресёк сам Сталин. Мне присудили премию его имени и, как выяснилось, присудил её он сам. «Вы знаете, – сказал Всеволод Вишневский, редактор журнала «Знамя», где я был тогда напечатан, закрыв дверь и выключив телефон, – вас сам Сталин вставил. В последнюю ночь. Пришлось срочно перевёрстывать газеты». И это похоже на правду: на последнем заседании Комитета по Сталинским премиям Александр Фадеев, председатель его, «В окопах Сталинграда» из списка вычеркнул: отсутствие, мол, масштаба, узость горизонта, взгляд из окопа, дальше бруствера ничего не видит…
И был прав. В книге одни солдаты и офицеры, никаких генералов, никаких политработников. И об отступлении рассказывается, и ни слова о коммунистической партии, и главное – глазам не верилось! – почти нет Сталина, так, в двух–трёх местах, мельком… Чем же объяснить решение вождя? Загадка!
(…) Как бы то ни было, но с лёгкой руки самодержца моя первая книга заняла подобающее место на библиотечных полках и в курсах истории литературы. Я стал писателем. Но, в конце концов, избранный мною литературный путь всё же оборвался…»
Оборвался благодаря тем, кто говорит сегодня, что служил «в разведке». Все сплошь – от топтуна, следившего за приезжающими в СССР иностранцами, от майора, гонявшего комсомольцев, которые желали из любопытства посмотреть на Крестный ход в пасхальную ночь, до сотрудников 5-го управления, истреблявших крамолу и преследовавших самиздат, а сегодня охраняющих конституционные права россиян на свободу печати, – все они служили в разведке. Виктор Некрасов пишет об этих служаках так:
- «Моего следователя, виноват, следователя по особо важным делам полковника Старостина больше всего интересовало, почему я читаю антисоветские издания. Высокий, седой, приторно вежливый, с псевдоинтеллигентной (…) физиономией, весь в планках и юбилейных значках, он встречал меня всегда подчёркнуто любезно, прикладывая руку к сердцу: «Как здоровье уважаемой Галины Викторовны и неведомой мне, но, говорят, прелестной Джульки?» (Джулька – это собака). Потом делал гостеприимное движение в сторону моего стула: «Что ж? Продолжим нашу работу?» И мы продолжали работу, длившуюся шесть дней, с утра до позднего вечера, с перерывом на обед. Всё происходило в кабинете Старостина в киевском здании Комитета госбезопасности на знаменитой Короленко, 33.
Возле него, на столе слева, высилась стопка изъятых у меня во время обыска «материалов», – он приносил их, уносил, приносил новые.
– Рукопись неизвестного автора, отпечатанная на пишущей машинке, через два интервала, на белой, нелинованной бумаге. Страниц – четыре… С какой целью эта рукопись хранилась у вас?
… Основное чувство, которое я тогда испытывал, – это был стыд. Немолодой человек, писатель, должен доказывать, что он имеет право читать книги. И ещё должен объяснять, почему та или иная книга его интересует.
– Ну, зачем вам вся эта антисоветская макулатура? – возмущался полковник Старостин, указывая на солидные стопки журналов «Пари Матч», «Экспресс», «Обсерватёр», – что здесь может быть интересного?
И я, как дурак, пытался объяснять, что это журналы, которые во Франции читают все, от рабочего до министра, и что я не вижу тут никакого криминала…
(...) Через неделю, в субботу, меня привели в другой, большой кабинет. За большим столом большого кабинета сидел красивый, с чёрными небольшими усами, хитроглазый, улыбающийся человек в штатском, лет пятидесяти или около этого. Генерал. Второй по значению чин в КГБ Украины.
При моём появлении он встал. Предложил папиросы… От курева перешли к литературе. Как же это получилось, что из окопов Сталинграда я перебрался вдруг в окопы холодной войны? Из дальнейшего выяснилось, что сейчас, в период обострившейся идеологической борьбы (не могу припомнить, было ли когда-нибудь время, когда она притуплялась?), всем нам, а таким людям, как я, в особенности, нужно чётко и недвусмысленно определить, по какую сторону баррикад они находятся. Так вот: всё в ваших руках. Любая газета, сами понимаете, с удовольствием предоставит вам свои страницы… «А то, знаете, ли, – улыбка его на минуту исчезла, – найденного у вас во время обыска вполне достаточно, чтобы ваш образ жизни несколько изменился…»
– Подумайте, подумайте, – сказал он мне на прощанье. – Очень бы нам помогли, – и крепкое мужское рукопожатье.
Меня отпустили, но продолжали «ходить» за мной. Однажды я как-то затеял игру с мальчиками-«топтунами», которые следовали за мной по пятам. Витя, сын моей жены от первого брака, засекал их сразу: «Поглядите на того. Факт! Наш!!!» Так вот: однажды дикий ливень загнал меня с Витькой и тремя «нашими» в подземный переход. И захотелось мне, из озорства, что ли, познакомиться с ними поближе. Подошёл к одному из них – он даже головы не повернул. Подошел к другому, в плаще, жующему пирожок. Прошёлся по качеству пирожков. Та же реакция – как изваяние. Подошел и к третьему. В руках у него был зонтик, и здесь я совсем обнаглел. «Что ж это, – говорю, – другим вашим ребятам зонтиков не выдают? Или это ваш собственный?» Хозяин зонтика даже бровью не повёл.
Раньше я этим не интересовался, а теперь вот задумался: кто они такие, эти «мальчики», откуда их вербуют, кем они мечтают стать, если вообще о чём-нибудь мечтают?.. Работают грубо и неумело. Впрочем, я не понимаю, какова их цель: следить за каждым нашим шагом или давить на психику (учти, мы здесь, рядом, не сводим с тебя глаз).
Интересует меня и другая категория людей (эти уже постарше, лет 30–35), – тех, что проводят обыск. У меня их было семеро. Вежливость и обходительность их просто поразительны…
Уходя (это было в третьем часу ночи, на вторые сутки), они прощались с нами, как старые друзья после новогодней встречи, а один с извиняющейся интонацией сказал: «Не сердитесь на нас, такая работа…» Я не выдержал и съязвил: «Можно было выбрать и другую»…
Кстати, один из моих приятелей, которого потом посадили, не выдержав непрекращающейся слежки, как-то обернулся и спросил у своего «мальчика»: «Слушай, сколько ты за это получаешь?» Тот, не моргнув глазом, ответил: «Сто шестьдесят рублей».
Не хочется заканчивать эту передачу памяти Виктора Платоновича Некрасова столь неприятной темой. Поэтому мы завершим её объяснением в любви, обращённым к Киеву – родному городу Виктора Некрасова.
- «Милый, милый Киев! Как соскучился я по твоим широким улицам, по твоим каштанам, по жёлтому кирпичу твоих домов, тёмно–красным колоннам университета… А каким он был, Крещатик? Глядя сейчас на довоенные открытки, в особый восторг не приходишь: улица как улица, ну, чуть пошире других, дома как дома, четырёхэтажные, зелень довольно жалкая, посредине трамвай…
Скажи нам кто-нибудь это в 20-30-е годы, мы бы глотку перегрызли. Улица как улица?! А где вы видали такие тротуары, такой ширины? А в начале улицы три 8-этажных дома, бывшие банки? А Бессарабка, Крытый рынок? А трамвай? Первый в России! И вагоны длинные, четырёхосные, с тремя площадками, сиденья плетёные…
Мы были влюблены в свой Крещатик. И если не было в нём особой красоты, то какой-то шарм южный был. По вечерам не протолкнёшься. «Пошли на Крещик?» – говорили мы друг другу и слонялись по нему взад и вперёд, грызя семечки, поглядывая на девиц. Красивые, чёрт возьми, киевлянки. Ходили они тогда в каких-то ситцевых платьицах, ни помады, ни бус, ни колец, ни серёжек (упаси Бог, из комсомола выгонят!), а мы, мальчишки, в юнгштурмовках военного образца, а-ля Тельман. Серенькая, в общем-то, толпа, ничего яркого, броского.
Позже, уже в шестидесятые и семидесятые, мы с мамой выходили гулять на помпезно отстроенный Крещатик обычно под вечер. Жара уже спала, но вечерней толкотни ещё нет. Маршрут традиционный: до эспланады над Днепром или по Петровской аллее и назад. Идём себе под ручку, тихонько, не торопясь. У подземного перехода осаждают продавщицы цветов, они нас хорошо знают: «Возьмите ландыши бабусе, только из леса…» Мама любит ландыши, и весной у нас вся квартира в ландышах. И в распускающихся веточках тополя, каштана, клёна. Потом сирень, жасмин, к концу лета гладиолусы, осенью георгины, астры… «Вы только побрызгайте их сверху, долго стоять будут…»
Здороваясь направо и налево (мы ведь тоже неотъемлемая часть предвечернего Крещатика, что-то вроде его достопримечательности), доходим до громадного плаката на глухой стене дома: «Пийте, друзi, вiтамiни, натуральнi свiжi соки i румґянцем неодмiнно запалають вашi щоки». Мама каждый раз возмущается: «Зачем надо, чтоб у меня пылали щёки? Кто придумал, что это красиво?» А на площади Калинина на доме всю ночь вспыхивает и гаснет: «Хто морозиво вживае, тоi квiтучий вигляд мае». Мама тоже пожимает плечами: «Всю жизнь ем мороженое и никогда этого не замечала».
…Мама умерла тихо, легко вздохнув у меня на руках, дожив до 91 года. Её я любил и люблю больше всех на свете, её мне больше всего не хватает – её ясности, весёлости, доброжелательности ко всем. Даже к Хрущёву. «Знаешь, – говорила она мне после того, как Хрущёв обрушился на меня за мои очерки об Америке и Италии, – я очень волнуюсь за него, как бы с ним чего не вышло. Со всеми, кто тебя обидит, всегда что-нибудь происходит. Маршал Жуков запретил твой фильм «Солдаты», потом его уволили. Ох, боюсь я за Никиту…» Потом, когда Хрущёв действительно пострадал, мама всё вздыхала: «Может, ему, как пенсионеру, разрешат всё-таки два месяца в году работать. Ведь он такой деятельный и так поговорить любит…»
На этом мы завершаем сегодняшнюю передачу, посвящённую памяти замечательного писателя Виктора Платоновича Некрасова, которому 4 июня исполнилось бы девяносто лет.