Принципы и нищий
«Христиане скупы стали – деньгу любят, деньгу прячут…
Ходишь-ходишь, молишь-молишь, ели-ели три полушки вымолишь!
Что делать – с горя и остальное пропьёшь!»
Бессмертный пушкинский текст, слегка переиначенный Мусоргским и вложенный в уста инока Варлаама, мне при подготовке этой передачи довелось услышать из уст одного кёльнского коллеги непутёвого монаха-попрошайки:
- Сидишь-сидишь, всё пытаешься хоть немного денег выпросить – да все до того скупы стали: некоторые ещё немного подают, а другие до того злобные! Пока выпросишь – так обозлишься сам, что поделать: пропиваешь всё, что на собирал. А потом сам чувствуешь себя балван-болваном….
«Пришли последние времена!»
В отличие от Варлаама, перемещавшегося по погружённой в пучины смутного времени Руси, Пауль весьма постоянен в выборе места для сбора подаяния. Ежедневно он приходит сюда: на холодные каменные ступени лестницы, ведущей от центрального кёльнского вокзала к собору. Для того, чтобы оценить стратегическую ценность точки, достаточно взглянуть на обилие всяческой публики, пытающейся заиметь свою небольшую деньгу на площади перед собором: на щедрость туристов и досужих горожан уповают уличные клоуны и мастера игры на домбре, человек, изображающий статую, и художник, рисующий мелками «монализу» на каменных плитах перед собором. Таких как Пауль – то есть тех, кто просит денег не за какую-то, хоть минимальную, услугу, а просто так, - тоже немало. Здесь и цыганки с детьми наперевес, и панки с собаками, и прочий привокзальный люд. Но Пауль – наиболее аутентичный, в немецком языке для обозначения таких используется слово «Penner» - увы, куда менее романтическое чем французское «клошар».
Хотя выглядит Пауль весьма живописно – если его самую малость помыть-почистить, то вполне можно было бы выдать за художника, одетого от какой-нибудь очень стильной и дорогой фирмы, типа «comme de garsonnes». На нём толстый тёмно-зелёный свитер крупной вязки, чёрные кожаные штаны, вытянутые на коленях, и убедительно заношенные тяжёлые башмаки, на голове – войлочный колпак, делающий его похожим на Тиля Уленшпигеля. Сходство подчёркивают и выбивающиеся их под колпака жёсткие волосы цвета ржаной соломы (не случайно Пауль и родом из «уленшпигелевских мест», из местности на границе с фламандской частью Бельгии, неподалеку от Кёльна).
На вопрос о том, какие жизненные невзгоды выбросили его, примерно сорокалетнего, на улицу, Пауль говорит скупо и неохотно:
- Я оказался на улице исключительно по собственной вине. У меня разрушились отношения с одной женщиной, я очень страдал, начал пить. Не то чтобы я сразу спился, но мне как-то всё стало безразлично – я перестал ходить на работу, платить за квартиру и рано или поздно оказался на улице. Только в этот момент я понял, что произошло.
Очень многие нищие могли бы рассказать сходные истории: жизненные неурядицы, будь то проблемы в личного порядка, потеря работы или ещё что-то, провал в какую-то ситуацию безвременья, апатию, пробуждение от которой настаёт лишь на самом дне, откуда выбраться очень и очень сложно.
Сколько в Германии нищих-побирушек – никто точно не знает. Учитывать их трудно, классифицировать – ещё сложнее. С официальной точки зрения такого понятия как «уличный нищий» вообще не существует. Есть понятие «akute Obdachlosigkeit» - дословно «острая бездомность». Этим «социальным ОРЗ» по статистике бывают охвачены до ста тысяч жителей страны. А в качестве «не имеющих постоянного места жительства» в прошлом году было зарегистрировано и вовсе более полумиллиона человек.
Нельзя сказать, чтобы они были брошены обществом на произвол судьбы: ресоциализацией бездомных, поиском для них временного, а затем и постоянного жилья, занимаются специальные службы. Однако очень многие по той или иной причине не желают или не могут шагать в ногу с обществом – и вскоре снова оказываются на улице и с протянутой рукой. Впрочем, отнюдь не все нищие являются и бездомными – напротив, у большинства из них имеется жильё, комната в общежитии или даже собственная квартира. Есть она и у Пауля – «Да какая это квартира, - ворчит он, - так, собачья конура, двадцать метров!». При этом сообщении во мне, прожившей первые годы в Кёльне в 12-тиметровой комнате, впервые шевельнулось нехорошее чувство классовой вражды, которую испытывает к босяку работающий человек.
- У меня большие проблемы с нищими. Во первых, меня возмущают темпы, с которыми растут их требования: помню, ещё пару лет назад они просили «Paar Groschen» и были рады двадцати-тридцати пфеннигам, а потом им уже целую марку подавай.
- И в принципе я не хочу им давать денег. Потому что то время, которое они тратят на то, чтобы попрошайничать, они, ей Богу, могли бы использовать и для чего-то другого…
- Каждый раз, когда я прохожу по этой улице, на одном и том же месте, в любую погоду вот уже который год сидит один и тот же человек. Рядом с ним – пакет из дешёвого магазина, перед ним – кепка. Помню, когда я его увидела в первый, во второй, в третий раз, я думала про себя «Ох, бедняга!». И кидала ему в кепку сколько могла. Но в какой-то момент я возмутилась: Ну сколько же можно? Каждый день, из года в год, и всё на том же месте?
По наблюдениям Пауля, лишь примерно каждый двадцатый прохожий задерживает шаг, проходя мимо уличного побирушки. Неужели все такие злыдни?
Отнюдь. Но, согласитесь, вид нищего вызывает разные чувства – это и жалость, и раздражение, и подсознательный страх однажды самому оказаться на его месте, и непреходящее чувство стыда, а у кого-то и подспудное нежелание «откупаться» от собственной совести и чужой беды парой грошей:
- Когда мне было двадцать, я была готова помогать всем и каждому. Сейчас у меня выработался куда более избирательный подход. А сейчас… я даже не знаю, как сказать. Мне кажется, что даже неприлично пытаться как-то помочь этим людям, не зная их прошлого, не зная, как они оказались в столь бедственном положении. Я не могу больше, как в юности, дать кому-то немного денег или пару сигарет и чувствовать себя спасительницей мира. Иногда, когда моя интуиция мне подсказывает, что с человеком можно попытаться заговорить, я делаю это, и порою действительно могу чем-то помочь…
Если оставить в стороне цыган и прочий пришлый люд, то уличных попрошаек, встречающихся на немецких улицах, можно разделить на три типа: молодые ребята-панки, с собаками и без, городские сумасшедшие, и «пеннеры» типа Пауля - так сказать, «профессиональные нищие». Таких в Кёльне, думаю, не более ста человек. Правда, вокруг каждого такого пеннера группируется кампания из местных алкоголиков или просто людей, которым нечем заняться, но в любой такой кампании, как правило, можно разглядеть пеннера-заводилу. Они давно примелькались – город не такой большой, а у каждого из уличных «профи» облюбован свой ареал, на котом они пробавляются годами. Скажем, в моей квартале имеется средних лет мужчина со звучным именем Раймонд. Его фирменным отличием всегда было то, что он, болтаясь на углу возле магазина, а вечером – на углу возле одного из кафе или баров, издали замечал жертву и начинал истошно кричать «Не-марк-не-марк-не-марк» - имея в виду, что ему надо незамедлительно выдать «eine Mark», одну немецкую марку то есть. Незадолго до перехода на евро я как-то попыталась у него выведать, что же он будет говорить с переходом на новую валюту. Раймонд бурчал в ответ что-то неразборчивое. Однако с нового года он таки перестал требовать вышедшую из употребления валюту. Видимо, многие с интересом ожидали, по какому курсу он перейдёт на единую европейскую. Первое время Раймонд и вовсе молчал, сердито тыча свою кепку в сторону проходящих мимо – мол, сами знаете, что мне надо. Однако невербальные методы коммуникации, похоже, плохо работаю в условиях уличного сбора средств, и вот по весне Раймонд принялся-таки требовать «пятьдесят центов», а сейчас постепенно перешёл и на «айн ойро» – один евро, уподобившись таким образом немецким магазинам, где цены в евро, - так, по крайней мере, кажется невооружённому обывательскому взгляду, - тоже поднялись до тех же отметок, на которых они прежде находились в марках.
Кстати о продуктах:
- Очень часто я иду в ближайшую булочную, покупаю там что-нибудь съестное и просто сую им это в руки – мне кажется, так лучше, чем просто давать им деньги, которые они всё равно инвестируют в шнапс.
- А у меня была такая история: я пошла в ближайший супермаркет, купила там колбасу, хлеб и ещё что-то, отнесла нищему – так он меня обругал с такой яростью, как будто я его помоями облила!
Пауль с благодарностью принимает любые подношения – будь то булочка, пачка сигарет или шоколадка. Вообще, полагает он, у людей, которые просят подаяние, должно существовать что-то вроде профессиональной этики:
- Я не заговариваю с людьми. Я как бы специально стараюсь им продемонстрировать, что я тихий, меня можно не опасаться. Я не скандалю, не шумлю. Вообще, я считаю, что и у нас, тех, кто просит деньги на улице, тоже должна быть какая-то своя этика: например, если я хочу с кем-то заговорить, а он как бы пытается загородиться от меня рукой – типичный такой жест, - то я и не пытаюсь с ним дальше говорить…
Хронические бомжи - одна из излюбленных тем СМИ, причём зачастую материал подаётся в ключе: «Вот, посмотрите, мы их жалеем, а они на самом деле просто дармоеды!». Истории и впрямь бывают всякие: так, скажем, недавно один мюнхенский алкаш, собирая бутылки, выплачивал кредит за купленный на имя жены дом, сам при этом ещё ухитряясь получать социальное пособие. У одного кёльнского побирушки (кажется, я его даже знаю, он специализировался по уличным ресторанам на бульваре) оказался сын, обучающийся в дорогущем платном колледже. Местная бульварная же газета «Экспресс» вынесла эту новость на первую полосу с жирным заголовком «Unverschämtheit!» - «Безстыдство!». Ну, лично я не против, если мои пара евро или марок ушли на то, чтобы пусть и чужой ребёнок получил приличное образование. Не худшее применение, во всяком случае, лучше, чем на алкоголь.
Но в целом оздоровлению климата взаимоотношений между побирушками и прочими гражданами подобные истории, безусловно, не способствуют…
Нищие и весь остальной мир – как два фронта, между которыми, может, не идёт активной перестрелки, но и мира тоже не наблюдается.
«Ноги». Таки называет Пауль про себя проходящих мимо людей. Именно ноги, от ботинок до уровня чуть выше колена, как правило, попадают в его поле зрения. Что и говорить – в такой ситуации вести разговор на равных достаточно сложно.
- Большинство людей проходят мимо – даже «Добрый день» ответить не могут, если я с ними здороваюсь. Некоторые кидают свою марку, вообще ничего не сказав, и лишь меньшинство может сказать хотя бы «Привет, как дела?»…
Нет, не от хорошей жизни оказываются люди на улице. Раны в их душах не залечиваются минутным разговором, и социальные проблемы не решаются освобождением кошелька от лишней мелочи. Пожалуй, единственное, чем мы, и сами перегруженные собственными проблемами, можем помочь им, оказавшимся за бортом, по собственной ли, по чужой ли вине – это толика неравнодушия.
- Ты хотя бы видишь, что в людях что-то человеческое осталось. Они начинают с тобой разговаривать, что-то спрашивать… Вообще честно вам говорю: мне больше всего не хватает общения с нормальными людьми. Чтобы ко мне подошёл кто-то – вот, как вы, скажем, - и сказал: «Пойдём-ка в кафе, выпьем по чашке кофе». И поговорить. И вам ведь интересно, и мне с вами интересно. Ты просто видишь: есть ещё в мире люди, с которыми можно нормально говорить…